В. Котин
А ты!.. Нет, девственная лира
Тебя, стыдясь, не назовет,
Но кровь певца в скрижали мира
На суд веков тебя внесет.
Влачись в пустыне безоглядной
С клеймом проклятья на челе!
Твоим костям в могиле хладной
Не будет места на земле!
Несколько высокопарный стиль отличает эти строки, как и непривычная лексика. Что удивительного? Первая половина XIX века... Но разве не берет за душу искренность, непосредственность строк, которые дышат горечью и сарказмом! На кого же направлен гнев поэта? Назвав это имя - Дантес,- мы, конечно же, вспомним другого нашего великого поэта: "А вы, надменные потомки..."
Да, Лермонтов написал "Смерть поэта" в 1837 году. А те строки, с которых начат наш рассказ, тоже сочинены в 1837 году, по тому же печальному поводу и, наконец, почти с таким же заголовком - "На смерть Пушкина". Проникнутое ненавистью к убийце того, кого называли "солнцем русской поэзии", стихотворение в то же время дышит любовью, которую питал автор к Александру Сергеевичу.
В чем же тут дело? Давайте мысленно перенесемся в XIX век, чтобы рассказать об этом человеке, чья судьба была и необычной, и печальной, чье имя для многих читателей как бы выходит из забвения, будучи до сего дня известным лишь узкому кругу специалистов - историков литературы и критиков.
Он - литератор, и на главный труд жизни, принесший ему в первой половине XIX века известность и вписавший его имя в историю русской литературы, благословил этого человека Александр Сергеевич Пушкин.
Он - поэт, значит, спутниками на страницах нашего рассказа станут его стихотворные строки. Итак...
На Волге буйной и широкой
Лежат богатые поля,
Луга шумят травой высокой,
В цветах красуется земля...
Там есть село; я помню живо,
Как на зеленых берегах
Оно раскинулось красиво
И отражается в волнах:
И в том селе в иные годы
На берегу, где плещут воды,
Был домик... [1]
Это цитата из первого тома собрания сочинений Эдуарда Ивановича Губера, трехтомник которого вышел в Санкт-Петербурге (издательство Смирдина-сына, 1859-1860 гг.). Поэт вспоминает о месте своего рождения - селе Усть-Золиха тогдашнего Камышинского уезда, теперь Красноармейского района.
Вот оно, сегодняшнее село Усть-Золиха. Если случится вам, дорогой читатель, ехать из Саратова в Волгоград, взгляд ваш не сможет равнодушно скользить по проносящемуся за окнами поезда или автомобиля пейзажу. Да, сто семьдесят пять прошедших лет неузнаваемо изменили места, где родился будущий поэт. Там, где было когда-то маленькое поселение немцев-колонистов Мессер, теперь просторные современные улицы села - центральной усадьбы крупного совхоза "Красноармейский".
И все-таки есть одна примета, которая роднит "век нынешний и век минувший", и именно она притягивает взоры бывающих здесь людей. Еще приближаясь к Усть-Золихе или расположенной рядом железнодорожной станции Карамыш, видишь сначала тонкий шпиль лютеранской церкви, а потом и само это прекрасное сооружение. Давно не работающая за отсутствием прихожан, она интересует нас прежде всего как архитектурный памятник. Вокруг современные здания, жилые дома, но взгляд останавливается именно на этом сооружении. Оно - на центральной площади, куда нас выводит шоссе - ответвление вправо от автотрассы Саратов - Волгоград. Но даже вблизи, откуда виден каждый кирпичик, впечатление то же, что и при дальнем взгляде: легкая, устремленная вверх постройка с явными приметами готического стиля.
Обходишь хорошо сохранившееся здание раз, другой. Фасад, "поднимающийся вверх остроконечный шпиль, четыре стрельчатые башенки по его бокам, арочки, шатры и фронтон - все вверх, вверх! Эта устремленность ввысь, единство и тонкое сочетание башни и самого здания церкви, другие приметы давнего архитектурного стиля отличают уникальное сооружение. Мы давно забыли о его первоначальном предназначении, но по достоинству ценим архитектурную неповторимость замечательного памятника истории культуры...
Но вернемся к рассказу. Именно здесь, в Усть-Золихе, духовным наставником колонистов был Иоганн Самуил Губер. В семье этого лютеранского пастора в первый день мая 1814 года родился сын, нареченный Эдуардом. Он был четвертым ребенком в семье и, по воспоминаниям отца, "был, подобно братьям и сестрам своим, здоров и силен; только цвет лица у него был бледный; не было никаких признаков ни слабого сложения, ни страшной болезни сердца, развившейся впоследствии".
В свою очередь сын говорил об отце как о человеке в высшей степени религиозном и начитанном,
Он был еще не стар годами,
Он даже молод был мечтами
И светлым взглядом на людей.
Мать будущего поэта - скромная и благонравная семьянинка, домашняя хозяйка. Позднее он напишет ей сыновние слова признания: "Благодарю, тысячу раз благодарю за вашу немалую любовь. Я прочитал ваши строки с истинно сладостным чувством. Ваша заботливость вызвала слезы на мои глаза, а я, право, не плаксивой натуры. Много сокровищ хранит человеческая память; но самое драгоценное, самое прекрасное из этих сокровищ есть святое воспоминание о добрых родителях. Я наслаждался этим счастьем в высшей полноте его..."
Отцу: "Не говоря уже о том, что я люблю и почитаю вас как отца,- я не знаю человека, которого я мог бы любить и уважать наравне с вами... Это не лесть и не может быть лестью: отец не должен ожидать ее от сына; что я пишу, то пишу от души, то чувствую искренно и правдиво. Чудное, горделивое чувство, и я не знаю ему подобного - иметь возможность гордиться своими родителями: я в полной мере наделен этим счастьем..."
Родители отвечали сыну такой же привязанностью, воспитывая его, как и других детей, но в то же время отмечали у Эдуарда большие способности. С четырех лет мальчик начал учиться читать, а к семи стал... сочинять стихи. Естественно, на родном немецком языке.
А отец, которому пасторство в Усть-Золихе если и не приносило богатства (а он жил здесь с 1807 года), то прибавляло авторитета и у прихожан, и у коллег, вскоре получил повышение. В начале 1823 года И. С. Губер переводится в Саратов членом лютеранской консистории. В губернский город он переезжает, естественно, вместе с женой и детьми. В жизни девятилетнего Эдуарда начинается важный период, во многом определивший его будущее.
Губернский город России - не немецкая колония. Своеобразного воспитания в пасторской семье явно не хватало для того, чтобы поступить в гимназию. Спасибо отцу: тот нанимает сыну репетитора, скорее друга семьи, В. Я. Волкова, и уже через четыре месяца мальчик настолько преуспел в русском, что в 1824 году смог поступить в Саратовскую губернскую гимназию.
...Здравствуй, Волга! Мальчик как будто я не расставался с ней. Больше того, если из Усть-Золихи до реки обычно ездили на папином тарантасе, то тут, в Саратове, она рядом! Сбеги вниз по Обуховскому или Бабушкину взвозу - и ты на берегу, с домишками рыбаков, дебаркадерами на воде у края песка, горами грузов, что бегом сносят по качающимся доскам с барж крючники. Пробеги по глубокому песку подальше от пристаней и - бултых в воду!
Рядом с Эдуардом всегда были друзья-гимназисты И. Кудрявцев и А. Горбунов, по-мальчишески крепко сблизился он и с Николаем Зининым. Тот был двумя годами старше, шефствовал, как мы сейчас говорим, над товарищем, который импонировал ему недетской серьезностью, какой-то надежностью характера, большой начитанностью.
А теплые вечера на берегу Волги! Костер, уха, долгие минуты у огня. Разговоры, разговоры - о Саратове, о будущем. И стихи так увлеченно читает Эдуард - пушкинские, которые только-только набирают популярность, а потом и свои... В рассветной тишине Волги каждая строка разносится в воздухе отчетливо и громко, как и треск потухающего костра. Не хочется уходить отсюда, и опять у мальчишек беседы и споры - кем быть?
Могли разве Николай Зинин и Эдуард Губер думать, что один из них станет замечательным русским химиком, действительным членом Академии наук, основателем и председателем Русского химического общества, учителем Александра Бутлерова и Александра Бородина (все мы знаем "Князя Игоря"). А другой хотя и не сразу, но выберет поэтическую стезю, познакомится с Пушкиным и познакомит русского читателя с "Фаустом" Гете...
Но сначала оба они окончат губернскую гимназию. Это учебное заведение в 20-е годы прошлого века - заметный просветительский центр в Саратове, где была единственная большая библиотека. Да и сам дух, царивший здесь, отличался известным демократизмом (если учесть, что совсем недавно было разгромлено восстание декабристов). Как уже говорилось, гимназия была только что открыта, преподавательский корпус ее поэтому во множестве состоял из выпускников Казанского университета. Ректором его вскоре, в 1827 году, станет выдающийся русский математик Николай Иванович Лобачевский, но л перед этим в Казани питомцам университета прививались широкие, разносторонние знания.
Вот и в Саратовской гимназии в пору учебы там Э. Губера, Н. Зинина и их друзей не было обычной косности. О преподавателе словесности Ф. П. Волкове Губер отзывался: это "молодой, полный жизни и души человек". Он щедро делится с гимназистами эрудицией, дает наиболее любознательным, среди которых, конечно же, Губер, книги из своей библиотеки. Сам большой любитель поэзии, Волков пропагандирует ее в долгих беседах с питомцами, он видит и в Эдуарде распускающийся' талант литератора. Именно этот человек, распознав в мальчике поэтический дар, сохранил ученические литературные упражнения своего юного друга и со временем передал его биографам стихи четырнадцатилетнего гимназиста...
Среди других наставников, учителей жизни Губера, биографы отмечают Игнатия Фесслера. Конечно, трудно предположить дружеские, искренние взаимоотношения гимназиста и крупной, неординарной личности... Профессор восточных языков в Лембергском университете (Пруссия), он в 1809 году получает приглашение преподавать эти языки, а также философию в Александрово-Невской лавре в Петербурге. Потом с филантропическими целями приезжает в Вольск к купцу Василию Алексеевичу Злобину.
И этот человек не однозначен... Выбился из бедного крестьянина... в миллионеры (или, как говорили сами купцы, в "миллионщики"). Приложил руку к строительству Троицкого собора в Вольске; заложил церковь; пожертвовал губернскому Приказу общественного призрения собственный дом, находившийся в Саратове и стоивший одиннадцать тысяч рублей; дал сюда же еще десять тысяч наличными с тем, чтобы проценты с этого капитала поступали "на призрение заболевших бурлаков и оживление утопших". Тридцать тысяч рублей отдал Злобин на строительство больниц по Волге: в Царицыне, Камышине и Хвалынске, строил много домов в Вольске.
Вот правительство и направило к купцу Фесслера как духовного попечителя для разумного направления благотворительности "миллионщика". А с 1820 года Фесслер- суперинтендант и председатель консистории в Саратове, он им стал за три года до приезда сюда Губера-старшего, который получил здесь должность асессора. Знаменитый ученый, еще в Австрии написавший "Историю Венгрии", не мог не влиять на сына своего подопечного. Позднее Эдуард напишет:
В то время старец знаменитый,
Суровым жребием гоним,
В чужой стране ища защиты,
И слаб, и хил приехал к ним.
Это строки из автобиографической поэмы Эдуарда Губера "Антоний", в которой автор вывел себя под именем главного героя, а наставника - в роли Сильвио. Несложно провести параллели- что и делали литературные исследователи - с последующим главным трудом Губера, где выведены Фауст и Мефистофель. И хотя Фесслер уже в 1828 году отбыл из Саратова обратно в Петербург, духовное влияние его на становление поэта несомненно. Представляете гимназиста, в гости к отцу которого часто приходит друг дома, так много испытавший за свою бурную жизнь? А ведь уроженец Венгрии Игнац Аврелий Фесслер был католическим монахом и лютеранским священником, профессором восточных языков и историком, драматургом и романистом. Человек широкого ума и учености, он, как подчеркивает советский литературовед Юрий Левин, был склонен к мистицизму и, добавим, к религиозному упадочничеству. Все это со временем отзовется в творчестве его саратовского подопечного.
С кем же еще общался Эдуард в доме отца, каких его друзей посещал? Это семейство Нордстрема - чиновника Саратовской конторы иностранных поселенцев; Г. Я. Тихменев, сын которого со временем станет биографом и издателем Губера; другие известные люди в городе (по некоторым данным, кое-кто из них не был чужд масонства). Но, говоря о дальнейшей биографии поэта, следует сказать о баронессе Мавре Алексеевне Гойм и ее радушном доме.
Для провинциального Саратова это была в своем роде примечательная женщина. Хлебосольная и образованная, еще недавно блистала в столице; дочь московского барина, она была воспитана в екатерининском духе. В Петербурге ее знали как подругу Карамзина и Дмитриева, Жуковского и Воейкова. Но вот - "судьбой заброшена в Саратов и лишена богатых средств к жизни".
Юный Губер сдружился с этим домом и именно здесь получил столь нужные ему рекомендации. Вот и пришел 1830 год, когда Эдуард Губер и Николай Зинин окончили Саратовскую губернскую гимназию. Что дальше? Оба друга оказались в незавидном положении...
О том, как оказался в Саратове Эдуард, мы рассказали. А Зинин? Он родился в Шуше, столице Карабахского ханства, расположенного на юге, на окраине Российской империи. Вскоре остался без родителей и был отправлен в Саратов к дяде. Но надо же такому случиться: окончив гимназию, юноша лишается единственной поддержки - скончался и дядя. Мечты о Петербургском университете приходится оставить, и Н. Зинин отправляется в Казань, где становится студентом местного университета. Как пишут биографы будущего химика-академика, Николай Иванович Лобачевский распорядился предоставить ему место в общежитии. Но... Уже по Волге, попутной баржой, Зинин добрался вверх по реке с трудом: эпидемия холеры! Буквально на следующий день Казань была "закрыта".
А Эдуард? И тут все очень сложно. Он закончил гимназию блистательно. К торжественному акту написал стихотворение "К друзьям", в котором говорил о желании... сделать военную карьеру. Как и другие выпускники, Эдуард стремится в Петербург,- но ни связей в столице, ни средств на учебу нет.
И тут на помощь приходит Мавра фон Гойм. Она снабжает своего юного саратовского друга рекомендательным письмом к своему дальнему родственнику в Петербурге. Этим дальним родственником оказывается... Василий Андреевич Жуковский.
Что было дальше? Об этом рассказывают письма, которые Эдуард Губер отправил из столицы своей покровительнице в Саратов.
6 ноября 1830 года: "Тогда только могу выразить чувства моего сердца, когда скажу Вам: я видел Жуковского! Он принял меня так ласково, как только может принять великий человек. Он спросил меня, куда я намерен определиться. Я ответил ему: в Корпус водяных сообщений, и он мне обещал помочь везде, где только может... Итак, еще раз благодарю Вас от всего сердца за то удовольствие, которое Вы мне доставил" и для которого я не имею выражения..."
Декабрь 1830 года: "Среди досады и удовольствий, среди скуки и скучных рассеяний, среди умных людей и несносных глупцов протекает жизнь моя, и я часто удивляюсь... Благодарю Вас от всего сердца за Ваше снисхождение: Вы написали к великому Жуковскому. Я был у него перед Новым годом и на Новый год, но не застал его. На этих днях опять схожу к нему".
Итак, Губер учится в Петербурге и, кажется, вхож в дом Жуковского. Все в порядке? Да, но... Уделим некоторое время событиям, которые чуть было не сыграли роковую роль в судьбах двух выпускников Саратовской гимназии. Оба они совсем на короткое время опередили, казалось, неизбежное, успев уехать из Саратова. Особенно Зинин, которого почти настигла холера. На пути уже из Саратова, как это водится у коварных преследовательниц.
Что же творилось тем августом 1830 года в Саратове? Об этом уже писалось в краеведческой мемуаристике. Но я хочу привести документы, имеющие прямое отношение к рассказу. Это "Дневник пастора Губера", отца поэта, и вел он записи с 6 по 31 августа 1830 года. Итак...
"Холера появилась в Астрахани... болезнь подвигается вверх по Волге, с юга, как в прошлом году она двигалась с востока, и с быстротою молнии приближается к нашей -губернии, к тому же характер ее самый злокачественный. Уже 6-го числа вечером прошел слух, что трое приезжих из Астрахани заболели холерою и отправлены в госпиталь. 7-го числа говорили, что все эти больные умерли, от чего обыватели приведены в какой-то тупой ужас, особенно живущие во 2-м квартале Саратова, поблизости Волги. Но на следующий день эпидемия перешла и в 3-й, и в 1-й кварталы.
Cначала всякого заболевшего из простонародья, не давая опомниться, тащили в госпиталь, где не было ни помощников, ни фельдшеров, ни даже приготовленных медикаментов, наконец, не хватало и помещений для ежеминутно прибывающего числа заболевающих... Кто только мог, бежал из города, помещики, не состоявшие на службе, бежали в свои деревни. Приход мой, считавший 7 августа до 550 человек, к девятому числу убавился на полтораста.
С 7 по 20 августа болезнь усиливалась невероятным образом, сохраняя свой смертельный характер. Жертвы ее с каждым днем увеличивались от 4 до пяти, до 12, 40, 80, 120 и 200 человек, наконец, в один день умерло до 260. Всего по 30 августа умерло до 2170 человек. Не ранее 26-го числа люди могли несколько вздохнуть при виде уступающей опасности. Но еще сегодня, 31 августа, смерть напомнила о себе; все же она удаляется.
Мы заразились холерою первоначально от бурлаков, прибывших с Каспийского моря в Астрахань, отсюда в Царицын, Дубовку и Саратов.
Начиная с 19 августа я стал с каждым часом слабеть, до того, что уже не в силах был держаться на ногах. Ночью меня мучили сны, воскресившие в памяти все сцены ужаса, которых я был свидетелем в это холерное время".
Скажем сразу: Иоганн Самуил Губер сумел преодолеть болезнь. А через несколько лет и он, вслед за сыном, оставил Саратов, будучи в 1834 году назначен супер-интендантом Московской консистории. 20 марта 1857 года он отпраздновал в первопрестольной столице 50-летний юбилей своего служения в духовном звании. Тут же, в Москве, Губер-старший и скончался 3 января 1858 года, намного пережив своего сына-поэта.
Но вернемся к жизненному пути сына. В Саратов он сообщает в 1831 году: "Жизнь моя, богатая чувствами, бедна приключениями". И все-таки: "Я живу здесь в философском одиночестве. Я надеюсь быть со временем военным инженером".
И наконец, письмо родителям от 22 мая 1834 года: "Дорогие родители! Наконец после вавилонского заключения в Институте я достиг цели моих задушевных желаний, всех трудов моих. Спешу... известить вас о производстве меня в прапорщики".
Почти одновременно Эдуард Иванович доверительно пишет друзьям в Саратов: "О! дайте мне вырваться на волю, и я разрешусь от бремени, которое терзает мою внутренность, тревожит ум и восполняет воображение; разрешусь в звучных аккордах свободы и передам их на суд зубастой критики и посмеюсь над нею, ежели она мне не понравится".
Нужны комментарии? Они просты: уже на втором году учебы в Петербургском Институте корпуса путей сообщения Эдуард Губер написал в конце 1831 года в "Северном Меркурии" свое первое стихотворение. Не тогда ли в сердце семнадцатилетнего юноши зародилось высокое чувство, а стремление к славе военной сменилось мечтой о славе литературной? Впрочем, это тема отдельного разговора...
Каким же в эти годы видели Эдуарда его немногочисленные друзья по Петербургу, товарищи по учебе, а затем представители широких литературных кругов столицы? Обратимся к биографическому очерку А. Г. Тихменева-сына, однокашника Губера по Саратовской гимназии.
"Среднего, почти высокого роста, с широкими плечами, крупными чертами лица, толстым носом, такими же губами, с длинными темно-русыми волосами, беспорядочно разбросанными по голове, с проницательными и выразительными глазами, нависшими бровями, густыми черными бакенбардами, смуглым, желтоватым цветом лица, в платье, небрежно надетом,- вот таким помнят Губера друзья его. Они помнят его оригинальный способ выражаться, резкий тон, меткость речи, его угрюмость, прерывавшуюся самыми школьническими выходками и резвыми шалостями, его беззаботность; они с любовью вспоминают о теплоте его души, о его художественной натуре, которая странным образом была прикрыта жесткой, небрежной оболочкой, об этом пламени, который непрестанно горел в его груди, об этой тоске, которая выражалась болезненно-желчно, но не тяжело, не колко, о тех увлечениях, к которым была так способна душа поэта и которые свели его в раннюю могилу, раннюю для множества преданных ему друзей, для такой степени раннюю для его литературной славы... Мы говорим это потому, что не много знаем поэтов, которые при жизни печатали бы так мало, как Губер: в нем было много недоверия к самому себе, понятного в таком возрасте, в каком он кончил свою жизнь, и при той обстановке, при какой он провел ее. В последние годы своей жизни талант его мужал с каждым часом; все, написанное им в то время, ручается за справедливость наших слов.
Окружавшая жизнь не удовлетворяла его, желчь и ненависть к неправде кипели в нем, но, подчиняясь одностороннему пониманию искусства, выражались в общих, неопределенных формах, с примесью мистицизма, от которого высвободиться стоило ему большого труда. Этот труд был тяжелонравственный и мешал как жизни, так и творчеству, он образовал в его характере ту странную смесь непосредственности с тяжелыми, угловатыми проявлениями, которая нередко поражала даже друзей его. От этого всего - задумчивые взоры, эта небрежность ко всему внешнему, эта беспредельная беззаботность, эта оригинальная резкость манер вместе с тонким чутьем дружбы, вместе с потребностью любви, от этого - желчная бледность лица, болезненность организма..."
Наложив отпечаток на внешность и образ мыслей Э. Губера, обстоятельства жизни не могли не отразиться в его творчестве. Выше я говорил о его литературном дебюте (имея в виду первую публикацию) в "Северном Меркурии". Так вот, это стихотворение имело символичное название "Разочарованный". И в дальнейшем поэзия этого автора часто несет на себе, сохраняя черты романтизма, печать разочарования, неудовлетворенности, безысходности. Вот, например, стихотворение "На покой":
Тяжело, не стало силы,
Ноет грудь моя;
Злое горе до могилы
Дотащу ли я?
На покой пора печали,
Время спать костям;
Душу страсти разорвали,
Время спать страстям.
А далеко ли? У гроба
Отдохнул бы я;
Отдохнули бы мы оба,
Я да грусть моя.
Такое мироощущение поэта легко объяснимо. Ровесник М. Ю. Лермонтова, Э. Губер в литературу вошел в тяжелый период последекабристской николаевской реакции, когда в русском обществе доминировали разочарование и пессимизм. Вот почему двух поэтов - при всей разнице их таланта, жизненных устремлений и т. д.- в какой-то мере роднят юношеские чувства безысходности. Но если у Лермонтова они со временем перейдут в протест, бросят вызов царизму, то Губер приобретает славу мрачного поэта, в творчестве которого кладбищенские мотивы станут чуть ли не обязательными. Вот скорбный список одних только названий: "Видение", "Одиночество", "Элегия", "Моя молитва", "Исповедь у гроба", "Могила матери", "На кладбище", "Печаль вдохновения", "Моя гробница", "Могильные цветы", "Благовест", "Смерть и время", "Одиночество", "Жалоба", "Могила"... Заголовки выписаны при чтении одного только первого тома трехтомного собрания сочинений писателя-земляка.
Но что это? На 157-159-й страницах опубликовано стихотворение "Иным", написанное в 1844 году. Читаешь его - и что-то очень знакомое возникает в памяти:
Смешна печаль твоя, смешон твой голос дикий
И жалок твой бессильный гнев!
Меняй безумные, лирические крики
На элегический напев…
А стихотворение "Проклятие", созданное в том же году? За что автор шлет проклятия своему лирическому герою?
За то, что душу я отравою сомненья,
Что сердце ядом напоил;
За то, что никогда в душе благословенья
Ни для кого не находил;
Что, идя за толпой, я по тропе избитой
Не бросил яркого следа;
Что не оставлю я ни мысли плодовитой,
Ни благодарного труда.
Но ведь это уже было! Да, было - у гениального ровесника Губера, ушедшего из жизни шестью годами раньше. Именно у М. Ю. Лермонтова в его знаменитой "Думе", домните?
Толпой угрюмою и скоро позабытой,
Над миром мы пройдем без шума и следа,
Не бросивши векам ни мысли плодовитой,
Ни гением начатого труда.
Речь - не об эпигонстве, тем более плагиате. Эта поэзия отражает общие настроения известных литературных кругов, недовольных российской действительностью 1830-х годов, но не нашедших путей ее изменения. Поэтому хочется сказать о родстве душевного состояния, об общих мотивах творчества конца 30-х-начала 40-х годов прошлого века. И тут же хочется подчеркнуть, что не только эти мотивы характерны для обоих поэтов. Это все прекрасно знают про Лермонтова, который пришел к "Демону". Но далеко не всем известно, что и Губер избрал другого героя, тоже своего рода борца - Мефистофеля. Правда, он был создан другим поэтом, и на немецком языке. Но первый полный перевод "Фауста" И.-В. Гете на русский язык, значит, и знакомство русского читателя с этой трагедией принадлежит Эдуарду Ивановичу Губеру. И разве это не подвижничество?!
Как же он пришел к этому уникальному труду? Можно сказать, всем своим творчеством, в том числе и теми стихами, которые упоминались выше. Но скажем о них несколько подробнее, чтобы лучше познакомить читателей с творчеством поэта-земляка, перекинуть литературный мостик через полтора века.
Я уже рассказывал, что Губер начал писать стихи с семи лет - естественно, на немецком языке, а затем и по-латыни. Собрав их в тетрадку, он и озаглавил ее по-детски непосредственно: "Полное собрание сочинений Эдуарда Губера. Издать после его смерти". Потом появилась вторая тетрадка - "Опыты в стихах и прозе Эдуарда Губера". Учась в Петербурге, Губер публиковал стихи в журналах "Телескоп", "Сын отечества", "Библиотека для чтения", "Современник", "Русский вестник", в различных альманахах, "Литературной газете". Что касается сборников стихов, то при жизни поэт сумел выпустить лишь один. Остались неопубликованными его поэмы "Прометей", "Антоний", "Вечный Жид".
Характерный выбор героев-бунтарей! Нет, далеко не всегда творчество Эдуарда Губера было окрашено безудержным пессимизмом- с позиций времени, зная все творчество поэта, об этом мы можем говорить с гораздо большим основанием, чем современная ему литературная критика. В том же "Прометее" читаем вызов, брошенный скованным, но не сломленным героем всесильному Зевсу:
Я твоего не признаю закона,-
Твоя скала мне служит вместо трона,
Я и в цепях свободен и велик! [2]
К сожалению, эти строки опубликованы уже в 80-х годах прошлого века, поэтому, повторяем, лишь по незнанию современники определяли Губера как мрачного поэта. Не отвергая, конечно, этих мотивов в его творчестве, о которых рассказано выше, скажем и о том, что в завершающий период жизни новые социальные аспекты появились и в собственном, и в переводческом творчестве Губера (а что это именно творчество - подчеркивается всеми современными критиками без исключения).
Вот строки из письма М. А. фон Гойм в Саратов: "Пламенные мысли Шиллера и теперь волнуют грудь мою и стремят ее к высокому и неприступному. Его вера - моя вера, святая истина, проповедуемая им,- мой лучший идеал, мой ум, мое сердце, мое чувство, воля,- вся жизнь моя!"
Не ограничиваясь литературными восторгами, Губер переводит четыре философских стихотворения Шиллера - "Стремление", "Надежда", "Слова веры", "Закрытый истукан в Саксе".
То же - и Гете, который оказал, как пишет упоминаемый выше литературный критик Ю. Левин, на Губера прямое творческое воздействие. Поэзия великого автора "Фауста" с юных лет занимала ум Эдуарда, со временем он стал переводить его стихи, в собственном творчестве так же .не в силах был освободиться от навеянных Гете мотивов.
В 1835 году двадцатилетний поэт подготовил тетрадь из двадцати пяти стихотворений. В этот период, занимаясь усиленно литературным самообразованием, он, как и раньше, много читает в оригинале произведений Гете и постепенно начинает переводить на русский "Фауста". Правда, как пишет сам, "не без страха и неверия в свои силы". Тем не менее к концу 1835 года перевод первой части трагедии завершен. Но...
Обратимся к письму Эдуарда Ивановича, которое он написал в начале 1836 года брату в Москву, куда, как уже говорилось, к этому времени переехала из Саратова вся семья: "Любезный Теодор! Ты отнес мои "Три сновидения" Надеждину (в московский журнал "Телескоп", редактируемый Н. И. Надеждиным. - В. К.). Не хлопочи о них более. Если я решусь когда-либо отдельно печатать свои стихи, то изберу для этого "Современник", потому что я весьма хорошо познакомился с Пушкиным, который весьма одобряет мои произведения, особенно перевод "Фауста",за которыми сидел почти пять лет, в прошедшем году он был готов, но цензура его не пропустила, и я с досады разорвал рукопись. В нынешнем году я по настоянию Пушкина начал его во второй раз переводить. Еще раз повторяю, ежели я решусь вступить в журнальный цех, то я, конечно, изберу партию Пушкина".
Несколько пояснительных слов. Вот еще одно документальное свидетельство современника Э. И. Губера графа В. А. Сологуба (третий том собрания его сочинений). "Возвратившись однажды домой, узнал он (Губер. - В. К.) от своего человека, что к нему приходил с визитом какой-то господин, назвавший себя Пушкиным. Губер, не оглядываясь, побежал к новому покровителю, который встретил его радушно и спрашивал про перевод, о котором уже слышал; узнав, что перевод сожжен, Пушкин начал упрекать в том молодого поэта и прибавил, что если Губер дорожит его приязнью и хочет к .нему ходить, то он приглашает его не иначе как всякий раз с продолжением нового перевода "Фауста". Ободренный таким участием, Губер ревностно принялся за работу".
Вот как пишет Эдуард Иванович об обуревавших его чувствах (строки обращены к Пушкину):
Когда меня на подвиг трудный
Ты, улыбаясь, вызывал,
Я верил силе безрассудной
И труд могучий обещал.
С тех пор один, вдали от света,
От праздной неги бытия
Благословением поэта
В ночных трудах крепился я...
Здесь процитированы стихи из второго тома сочинений Э. И. Губера, который хранится в Научной библиотеке Саратовского университета и был любезно предоставлен автору этих строк. "Посвящается незабвенной памяти А. С. Пушкина" - значится на титульном листе, и далее - "Фауст". Трагедия Гете. Перевод с немецкого". Да, творение Гете вышло на русском языке уже после смерти Пушкина. Поэтому в "Посвящении" Губер далее пишет:
Ты разбудил немые силы,
Ты завещал мне новый свет -
И я к дверям твоей могилы
Несу незрелый, бледный цвет.
В немой тоске, вдали от света,
В своей незнаемой тиши,
Я приношу на гроб поэта
Смиренный дар моей души.
"Незрелый, бледный цвет..." Нет, Эдуард Иванович Губер, конечно же, скромничает: его перевод "Фауста" получил высокую оценку и критиков-современников, и последующих литературоведов.
Но процитируем сначала "Предисловие", которое автор предпослал переведенной им первой части "Фауста".
"Еще в 1835 году я кончил первый перевод "Фауста", который по не зависевшим от меня обстоятельствам (нам, читатель, они известны: цензурный запрет! - В. К.) был уничтожен тогда же. Некоторые уцелевшие отрывки этого перевода познакомили меня с Пушкиным; им я обязан счастливыми минутами, проведенными м>ною в беседах с человеком, который любил и ценил все изящное, все прекрасное. Эти минуты навсегда останутся в памяти моей, как грустное воспоминание об утраченном невозвратимом счастии. Пушкин ободрил меня ко второму переводу, который я нынче представляю на суд моих читателей. Живое участие, советы и одобрения нашего поэта воспламеняют меня новыми силами при этом новом труде".
Тогда же популярный журнал "Библиотека для чтения" поместил рецензию, в которой, в частности, говорилось: "Верен ли перевод г-на Губера? Верен, удивительно верен, если верность состоит в произведении посредством перевода такого же очарования, который произвел бы в читателе сам подлинник. Мы, с нашей стороны, поздравляем его". И еще цитата: "Своими роскошными картинами, своим гибким, звучным стихом он заставил полюбить Гете, если и не вполне объяснял его". И еще: "Прекрасный поэтический перевод!"
Добавим к этому, что о переводческом труде Э. И. Губера с одобрением отзывались В. Г. Белинский и И. С. Тургенев. Наконец, по прошествии лет, в "Истории русской литературы" (том VI, издание Академии наук СССР, 1957 год) сказано: "Бесспорной заслугой Губера является первый полный стихотворный перевод I части "Фауста" Гете (закончен в 1835 году и тогда же запрещенный цензурой)".
Итак, "Фауст" в переводе Э. И. Губера вышел в свет в ноябре 1838 года. Годом раньше автор писал своим родителям: "Любовь Пушкина ко мне, его влияние на литературу вообще не кончилось с его жизнью. Когда еще он был жив, то брал на себя все хлопоты и всю ответственность за "Фауста". Он давал мне слово продать 3000 экземпляров по 10 рублей, и Пушкин сдержал бы свое слово".
Дальнейшая судьба поэта и переводчика печальна... В 1839 году он выходит в отставку в чине капитана, годом позже становится сотрудником популярного журнала "Библиотека для чтения", заведует в нем отделом критики и рецензий. Чувствует себя нездоровым, мечтает побывать и отдохнуть на родине, в одном из писем друзьям интересуется: "Что делает любезный град Саратов?" Не имея возможности побывать в родном городе, он летом 1842 года едет к друзьям в Орловскую губернию. Друзья эти отмечают у него "расстройство здоровья" и "мрачность духа".
В 1845 году выходит небольшой сборник стихов Э. Губера, тогда же он пишет известную 'поэму "Прометей". Через год в "Санкт-Петербургских ведомостях" .появляются его воскресные фельетоны, подписанные "Э. И." или "К. Д. С.". Наконец, выступает все более как критик и "получает в том одобрение". Рассуждая о статье Э. И. Губера "Выбранные места из переписки с друзьями" Н. Гоголя", В. Г. Белинский пишет В. П. Боткину: "Прочти в 35 № (15 февраля) "Санкт-Петербургских ведомостей" статью Губера о книге Гоголя: это замечательное и отрадное явление". В другом письме ему же: "Мне очень нравится статья Губера (читал ли ты ее?) именно потому, что она писана прямо, без лисьих верчений хвостом. Мне кажется, что она - моя..."
Приведу еще одну цитату В. А. Соллогуба: "Он (Губер.- В. К.) давно страдал от хронической болезни в сердце, которая осуждала его на мучительные бессонницы и предвещала ранний конец; но он не унывал духом и бодрствовал до тех пор, пока силы не изменили ему. 5-го апреля (1847 года.- В. К.) он занемог в одном доме, где был принят с давнего времени как родной, " под этим гостеприимным кровом, столько раз приютившим его одинокую жизнь, тихо скончался в кругу своих друзей. Болезнь его была сопряжена с тяжкими страданиями, но конец его был светел и тих.
Он умер 11 апреля. 15-го числа Губера опустили в могилу на Волковом кладбище".
Как оценивают творчество Эдуарда Губера его потомки, что скажем о нем мы, его земляки-волжане? Он стал известен как переводчик, познакомивший русских читателей с "Фаустом" Гете, а в его творчестве есть стихотворения, роднящие их с последекабристской гражданской поэзией: в них звучит протест и слышен свободолюбивый голос.
Такова, например, поэма "Антоний" и особенно отрывок из нее "Новгород", который стал известен как отдельное стихотворение:
Время пролетело,
Слава прожита;
Вече онемело,
Сила отнята...
Порешили дело...
Все кругом молчит:
Только Волхов смело
О былом шумит.
Белой плачет кровью
О былых боях
И поет с любовью
О свободных днях.
[1] Сочинения Э. И. Губера, изданные под редакцией А. Г. Тихменева. Санкт-Петербург, издание А. Смирдина-сына и К°. Т. 1. С. 261-262. В дальнейшем цитируется это издание.
[2] Поэты 1840-1850-х годов. Малая серия "Библиотеки поэта". М. Советский писатель. 1962. С. 200.
Годы и люди. Сборник. - Саратов: Приволжское книжное издательство, 1989, с. 57-73.