Geschichte der Wolgadeutschen
Приложение к статье: Шиллер Франц Петрович

Автобиография Ф.П. Шиллера

На юго-западе Германии, по верхнему течению Рейна, на границе с Францией и Швейцарией расположена земля Пфальца. История Пфальца насчитывает тысячелетия. Как одно из семи курфюршеств, имевших право участвовать в выборах германского императора, Рейнский Пфальц играл видную роль в истории страны с самых древних времен. В эпоху Реформации и Великой Крестьянской войны в XVI веке религиозные и социальные движения нашли самый широкий отклик в Пфальце. В зависимости от победы той или иной религиозной партии население курфюршества вынуждено было два раза менять старое католическое вероисповедание на новое, евангелическо-реформатское. Когда вспыхнула 30-летняя война, курфюрст Фридрих II стоял во главе протестантской унии германских князей. Избранный восставшими чехами на престол короля Богемии, Фридрих II после взятия Праги императорскими войсками был лишен своих прав и на Пфальц, который был завоеван баварским курфюрстом Максимилианом II. По Вестфальскому миру 1648 года Пфальц был окончательно закреплен за Баварией, и католическое вероисповедание было опять восстановлено.

На красивом берегу Рейна лежит старинная столица Пфальца - Цвейбрюкен. В окрестных деревнях среди жителей издавна встречалась фамилия Шиллер. Шиллеры на протяжении столетий занимались земледелием, виноделием или ремеслом. Имя их встречается в рядах восставших крестьян XVI века, боровшихся против рыцарей-разбойников. В период 30-летней войны страна была основательно разорена, и больше половины населения было убито.

Когда в 1762 году в результате дворцового переворота на русский престол вступила Екатерина II, новая императрица двумя специальными манифестами 1762 г. и 1763 г. призывала немецких крестьян и ремесленников переселиться на необъятные просторы "нашей родины" России и основать здесь "образцовые" хозяйства для местных крестьян. В манифесте были обещаны большие государственные субсидии и широкие льготы для иностранных поселенцев-колонистов. Оба манифеста широко распространялись специальными эмиссарами русского правительства в Германии. В крупных городах были основаны вербовочные конторы. Несмотря на строгое запрещение эмиграции в большинстве немецких государств, к лету 1763 года на назначенный сборный пункт для эмигрантов - в Штеттине на Балтийском море, собралось 25 тысяч завербованных для переселения в Россию колонистов. И это понятно, так как после только что окончившейся семилетней войны в Германии оказалось очень много народа без крова и каких бы то ни было средств к существованию: им оставалось лишь эмигрировать в Америку или (так как кстати появились манифесты Екатерины II, которая сама была принцессой Ангальт-Цербстской) направиться в Россию. Среди переселенцев в Штеттине оказалась и семья одного из пфальцских Шиллеров.

Весь транспорт с 25 тысячами немецких переселенцев прибыл осенью 1763 года из Штеттина в Ораниенбаум (около Петербурга). Сюда для встречи колонистов выехала сама императрица и в беседах с ними ободряла их и желала им успеха на новой Родине. Решением правительства колонистам были отведены земли по обеим сторонам нижней Волги южнее и севернее Саратова. Переселенцы были отправлены на место поселения двумя партиями: часть из них поехала водным путем, на баржах по Мариинской системе каналов и дальше по Волге до Саратова, другая часть отправилась на лошадях через центральные губернии и к наступлению зимы добралась до уездного города Петровск, Саратовской губернии. Здесь они перезимовали, а весной 1764 г. обе партии прибыли в Саратов. Здесь они были разбиты на "колонии" и отправлены по местам. Таким образом, весной 1764 г. по обеим сторонам Волги было основано 102 колонии (села), которые в дальнейшем наименовались "материнскими" колониями в отличие от "дочерних".

Семья Шиллера при распределении поселилась в самой большой колонии на левом берегу Волги, наименованной в честь императрицы Екатериненштадт. Но старший сын в семье Губерт Шиллер не остался с родителями: по дороге в Россию Губерт влюбился в красивую Анну-Марию, единственную дочь знакомого пфальцского крестьянина Пинк. Губерт женился на девушке и отправился с тестем в колонию Мариенталь, основанную на левом берегу речки Караман в степи Заволжья в 35 км к востоку от Саратова.

Нелегко было устроиться на новом месте с непривычным климатом. Основанная в 1764 году колония Мариенталь имела более ста дворов с наделом по 30 десятин. Через некоторое время колонисты отказались от единоличного владения землей и перешли по примеру окружающих русских сел на общинное владение землей с разделом ее через каждые 12 лет по количеству мужских душ. Правительство предоставило каждой семье строевой лес на дом и пособие на приобретение лошадей и коров, хозяйственно новые переселенцы, состоявшие в основном из крестьян и ремесленников, окрепли довольно быстро. Но основным бичом в течение всего первого десятилетия были: 1) эпидемия брюшного тифа, от которого погибло много людей, 2) частые разбойничьи набеги кайсах-киргизов из-за Урала, которые с 1765 - 1775 гг. грабили колонию Мариенталь 10 раз и каждый раз уводили скот и десятки попавших им в руки колонистов (особенно женщин), которых продавали в рабство в Хиву и Бухару. Последний самый крупный набег был 15 августа 1775 года: кочевники напали внезапно на колонию, когда люди были в церкви, и увели буквально все население и скот. Вызванный срочно казачий отряд из г. Вольска под командованием майора Гогеля для преследования кочевников застал их врасплох на речке Мечеть в Заволжье и освободил всех пленных и скот.

В числе освобожденных находился и мой предок Губерт Шиллер. Впоследствии, уже будучи стариком, он рассказывал известному хронисту-историку, учителю (шульмейстеру) Антону Шнейдеру всю историю первых десятилетий жизни на Волге и о набегах киргизов. Рукопись двух толстых томов хроник Антона Шнейдера до сих пор хранится в архивах гор. Саратова. Часть рассказов Губерта Шиллера о набегах кочевников опубликована в I томе истории поволжских колоний Готлиба Бераца.

Трудности первых лет жизни переселенцев постепенно преодолевались упорным трудом и выносливостью колонистов. Они возделывали плодородную девственную почву заволжских степей, и их хозяйство развивалось с невиданной быстротой. С такой же невиданной быстротой возрастало население, и скоро земли в колониях стало недостаточно. В середине XIX века колония Мариенталь выделила четвертую часть своих дворов и переселила их на вновь отведенный правительством участок и основала новую дочернюю колонию "Ней-Мариенталь".

После 1905 г., опять-таки в связи с нехваткой земли, более ста семейств переселились в Сибирь и основали село Прекрасное в Акмолинской области, Кокчетавского уезда, Алексеевской волости. В 1914 году, спустя 150 лет после переселения колонистов на Волгу, население составило 600 тысяч человек (вместо 25 тысяч в 1764 году), не считая свыше 200 тыс. человек, эмигрировавших в разное время в Сибирь и в Америку.

Мой предок Губерт Шиллер был крестьянином среднего достатка в колонии Мариенталь, которая с самого основания была преобразована в волостной центр с наименованием Тонкошуровка. У Губерта родился сын Николай, женившийся около 1805 года на односельчанке по фамилии Герман. Николай Губертович Шиллер жил в отцовском доме "под горой". Старик Губерт умер в возрасте 93 лет. У Николая было три сына: Николай, Иван и Петр.

Первый из них, мой дедушка, женился на дочери крестьянина-соседа по фамилии Гильд. Он получил от отца свою долю имущества и построил себе дом "на горе". Жил дедушка, как все Шиллеры, крестьянином среднего достатка, имел 4 лошади, пару коров и несколько овец. У него было четверо детей: Иван, Иосиф, Мария и Петр (последний из них мой будущий отец). Дядя Иван умер рано и оставил на попечении братьев трех детей (Иосифа, Клементину и Екатерину). Иосиф женился на Терезе Ассельборн и имел 6 детей - трех мальчиков и трех девочек. Мария вышла замуж за односельчанина, крестьянина Лаврентия Зульцбах. Она имела трех сыновей (Николай, Иван и Лаврентий).

Шиллеры испокон веков были застенчивыми, молчаливыми и трудолюбивыми крестьянами. Они избегали всяких ссор, не пили, жили в дружбе с соседями и пользовались в селе и окрестностях общепризнанной славой честных и порядочных людей, на слово которых можно твердо положиться. Ростом они были высокие, с голубыми глазами и полутемными волосами (все рано седели), но характером чрезвычайно мягкие. К домашним животным так привязывались, что жалели их зарезать. Помнится, когда в детстве осенью надо было резать свиней, то все мы прятались, пока животные не были убиты. Жили Шиллеры, как все колонисты, старыми патриархальными порядками. Воля отца в семье была неоспорима и священна. Почитание родителей, бабушки и дедушки и всех взрослых родственников напоминало что-то древнее, родовое. Нравственность же во всех семьях Шиллеров стояла из поколения в поколение на высоком уровне и была традиционная. Если бы кто-нибудь изменил своей жене, или какой-нибудь парень или девушка до брака имели какие-нибудь сношения, то, наверно, вся родня перевернулась бы в гробах.

Отец мой, Петр Николаевич, родился 25 марта 1865 года: он был последним ребенком в семье и любимцем своей матери. Последнее обстоятельство имело отчасти отрицательное значение для формирования характера мальчика: он с раннего детства чуждался людей и еще подростком избегал всякого общества, кроме матери и братьев. Еще в детстве он заболел какой-то болезнью глаз и, по принятому тогда пренебрежению в крестьянских семьях к официальной медицине, лечили его домашними средствами, у него осталось крайне слабое зрение на всю жизнь.

С ранних лет отец обнаружил незаурядные способности и склонность к учению. Вообще, все Шиллеры (по крайней мере, мужчины) были грамотны, а школа пользовалась у них большим уважением. Я уже выше упомянул, что наше родное село Тонкошуровка (Мариенталь) было волостным центром, и в нем, кроме церковно-приходской школы, было еще три земских 4-классных училища и 2-классное министерское училище. Отца послали в земское училище, а после окончания его в 2-классное министерское, которое он окончил первым учеником с отличием. В семье ставился вопрос о возможности дать мальчику среднее образование, но ввиду его слабого зрения воздержались от этого.

Таково было воспитание отца. Он выделялся из общей массы крестьян хорошими знаниями немецкого и русского языков, прекрасно знал географию и математику, читал газеты и книги. Если бы у него было больше воли и предприимчивости и он не был бы чрезвычайно застенчивым, он мог бы с успехом занимать место сельского или волостного писаря или бухгалтера в местном товариществе потребителей, или мог бы сдать экстерном экзамен на учителя. Но вместо этого он пошел по линии наименьшего сопротивления и остался в и так уже скудном отцовском хозяйстве.

Мне прекрасно помнится старый дедушкин деревянный, покосившийся дом на "горе", у базара. Здесь, после смерти дедушки и бабушки и старшего сына Ивана, хозяином стал второй сын, дядя Иосиф. Он был такого же мягкого и застенчивого характера, как и младший его брат, Петр. Оба брата любили и настолько были привязаны друг к другу, что отец, наверное, забыл бы и жениться и так и стал бы жить со старшим братом, у которого было уже несколько человек детей. Но в доме хозяином был не дядя Иосиф, а тетя Тереза, которая командовала всем и всеми и везде проводила свою волю. И вот по ее настоянию в 1888 г. для отца подыскали невесту (по фамилии Церфус) и женили его. Обе семьи продолжали жить вместе в отцовском доме и совместно вести хозяйство. В 1889 и 1891 годах у отца родились две девочки, которые вскоре умерли. В 1893 году родился мальчик, которому при крещении дали имя Карл. Но в следующем году жена отца внезапно умерла, и он остался вдовцом с маленьким Карлом на руках. В старом крестьянском хозяйстве крестьянин без хозяйки никак не мог существовать. И по хлопотам той же тети Терезы отцу подыскали опять невесту - девушку Марианну Кельблер, мою будущую мать.

В отличии от Шиллеров, которые принадлежали к среднему и обедневшему крестьянству, Кельблеры относились к богатым крестьянам. Все четыре брата Кельблеров (Вильгельм, Михаил, Николай и Антон) владели большим хозяйством. Отец Марианны Михаил Кельблер был чрезвычайно предприимчивым, волевым и трудолюбивым человеком, но на старости лет спился. Он до того дошел, что стал бить свою жену (урожденную Ридель). Жена его, т.е. моя бабушка по материнской линии, была существом молчаливым и покорным и терпеливо переносила все побои мужа-пьяницы. Но в душе она не могла долго выносить этого позора, что муж ее бьет, и она буквально зачахла и умерла. Теперь дедушка Михаил отрезвился и понял, что виной смерти жены является он сам. Это сознание подействовало на него так, что он помешался. Умопомешательство его, прежде всего, выразилось в том, что он строго запрещал своим детям работать, пахать, сеять и т.д. Сам же он таскал из лавки целые мешки кофе и сахара и т.д. и потребовал, чтобы они только ели, но не работали. А семья у дедушки Михаила была не маленькая: два сына - Адам и Франц - и пять дочерей: Цецилия, Екатерина, Марианна, Анна-Мария и Варвара. Причем, все уже были взрослые. Дети, конечно, поняли, что при всем уважении к больному отцу они его слушать не могут, так как хозяйство захиреет. Когда дедушка увидел, что его собственные дети больше не слушают его, он ушел от них, поселился на чердаке амбара, объявил себя Христом и ежедневно во искупление смерти жены прокалывал себе толстым железным гвоздем места пяти ран Христа. После этого детям ничего не оставалось, как отвезти дедушку Михаила в губернскую психиатрическую больницу в Самару, где он еще прожил 18 лет и умер в возрасте 80 лет.

После отправки дедушки в психиатрическую больницу хозяином в доме сделался старший сын Адам. Он оказался грубым, властолюбивым, злым и жадным человеком. Сестер он беспощадно бил и заставлял их работать через силу, причем не давал им даже досыта кушать. Вот в каком положении находилась 20-летняя Марианна, когда пришли ее сватать за вдовца Петра Шиллера. Она дала свое согласие и вышла замуж в 1895 году.

Марианна Михайловна Кельблер, моя будущая мать, родилась в 1874 году. Кельблеры во всем сильно отличались от Шиллеров, они были ниже среднего роста, коренастые, с карими глазами и черными волосами. Они также были мало общительны, но имели угрюмый и задиристый характер. И во всяком случае, если их кто-нибудь задевал, то они не оставались в долгу. Легко можно представить, что с водворением Марианны в старинном доме "на горе" мирное сожительство двух невесток - Терезы и Марианны - стало то и дело нарушаться всякими мелочными придирками и ссорами. Больше всего от этого страдали оба миролюбивых брата - Иосиф и Петр, которые ни за что не хотели делить скудное хозяйство и старались как можно дольше продлить совместную жизнь.

В 1896 году Марианна родила сына, который на другой же день после родов умер. Через 2 года, 29 октября 1898 года, родился я. Крестным отцом мне выбрали брата матери, Франца Кельблера, а крестной матерью двоюродную сестру отца - Анну-Марию Михайловну Шиллер. По обычаю и желанию крестного отца мне при крещении дали имя Франц.

Первое воспоминание детства относится к августу 1900 года, т.е. когда мне был 1 год 10 месяцев. Как сейчас вижу себя, как я сижу на краю оврага, а внизу два козла ходят вокруг колодца и бодаются. Они оба взобрались на колодец, сцепились рогами и упали вниз. Я закричал и помчался домой, в полевую палатку. Это событие относилось к последнему году нашего старого надела. Весной 1901 года община вновь на 12 лет перекроила всю землю и наделила каждую мужскую душу 3 десятинами земли. Мы с отцом получили 9 десятин пахотной земли (на отца, старшего брата Карла и меня). Все Шиллеры (их к этому времени было 7 семейств) записались в одну группу и получили землю рядом. Нам досталась плохая земля (глина и солончак) на расстоянии 12 км от села "у оврага Германа". Понятно, что на таком расстоянии от села пришлось на новой земле построить кое-какие постройки и землянку для жилья и жить здесь с ранней весны и до поздней осени.

В село ездили лишь по воскресеньям и праздникам в церковь, да в лавку за необходимыми товарами. Поздней осенью вся семья со скотом переселялась в село "домой" - до следующей весны и т.д. В этих условиях проходило мое детство и отрочество.

Такое важное событие в жизни тогдашнего крестьянина, как передел общинной земли, моя тетя Тереза использовала для того, чтобы выполнить давнишнее желание - отделить нашу семью. Как ни горевал и ни плакал дядя Иосиф, тетя настояла на своем, и пришлось все имущество делить на две равные части. По жребию дядя Иосиф вытянул отцовский дом, отцу же досталась летняя кухня-землянка плюс деревянный амбар. Каждой семье досталось по паре лошадей и по корове. Помнится, что дядя Иосиф, очень меня любивший, часто подходил ко мне, чтобы я вынимал жребий. Мне, трехлетнему мальчугану, вся эта церемония раздела имущества очень понравилась. Но когда я вытянул лучшую партию кухонной утвари, мне досталось немало от тети Терезы. Но так или иначе раздел был совершен, и оба брата со своими семьями жили теперь отдельно.

Пока у нас не было много детей, жизнь шла более или менее гладко. Отец сеял ежегодно по 5-6 десятин пшеницы, 2-3 десятины ржи, сажал огород. На хлеб среднего крестьянина это кое-как хватало. Родители были чрезвычайно трудолюбивые люди, работали без устали с раннего утра до поздней ночи. Командовал дома и в хозяйстве не отец, а мать, которая обладала гораздо более практическим и энергичным характером. Но семья наша быстро увеличивалась. В 1901 году родился Петр, в 1903 - Яков, в 1905 - Александр, в 1908 - Иван, в 1910 - Олимпия, в 1914 - Виктория, в 1916 - Антон. Из них Олимпия умерла в 1913 году, а Антон прожил только шесть месяцев. Но и без них наша семья состояла из 7 детей и родителей. Их надо было кормить и одевать. А урожаи от плохой земли, да еще и при неважной обработке и без удобрения выдавались все более низкие. Не хватало хлеба, ежегодно приходилось взаймы брать у кулаков на кабальных условиях. Кулаки требовали гарантии в случае неурожая и невозврата долгов: этой гарантией служили наши три души земельного надела, перешедшего после столыпинской реформы в собственность. И так как действительно часто бывали неурожаи, то земля наша постепенно вся перешла к кулакам и семья к 1917 году сидела совершенно без земли, с одной лошадкой, без коровы и влачила голодное существование. Отцу пришлось работать у богатых крестьян батраком, а мы, дети, по мере того, как достигали 8-10-летнего возраста, тоже работали пастушками или в хозяйстве других крестьян.

Весною 1901 года общинная земля была перераспределена на 12 лет. Отец построил землянку на новом участке, конюшню и сарай, вся семья весною, в марте со всем скарбом переехала на "участок", где жили на приволье до конца октября, когда опять переехали "домой" в село, нашу здешнюю землянку. Все эти 7 месяцев привольной жизни в открытом поле и составляют основную прелесть моей юности. Отец с матерью утром уходят в поле на работу и остаются там до обеда. В это время дома хозяйничал я, поскольку старшие дети все были мальчиками. Я варил, чистил помещение, ухаживал за маленькими детьми, следил за более взрослыми, чтобы они не дрались. К приходу родителей с работы приготовлял обед. После обеда отец с матерью уходили на работу. Кроме детей и хозяйства, надо было следить за домашним мелким скотом. Так началась моя трудовая жизнь с 7-летнего возраста.

Так моя жизнь шла до 12 лет. В школу я зимой не ходил, главным образом, из-за того, что у меня не было теплой одежды и обуви. Бывало, поздней осенью отец арендует где-нибудь дом, и вся наша семья на зиму переселяется туда. Потом отец набирает по 20-30 крестьянских детей, которые так же, как и я, не могли по разным причинам посещать земскую школу, и обучает их до весны. Я сижу вместе с ними и учусь. Плату за обучение отец брал от 50 коп. до рубля за всю зиму. Знания, которые давала нам импровизированная школа отца, были отрывочные и элементарные: немецкая и русская грамота и четыре арифметические действия.

Когда мне пошел 12-й год, отец мне весною сказал: ну, сынок, жить маме с такой семьей трудно, придется тебе помогать. Теперь ты уже взрослый и можешь пасти групповое стадо. Я сам понимал, что родителям трудно прокормить столько детей. Старший брат Карл уже работал батраком у крестьян. Теперь настала и моя очередь. Мне дали стадо (коровы и овцы) нашей земельной группы, т.е. приблизительно 10 дворов. Платили отцу за мою работу - пасти стадо до поздней осени - 25 рублей в сезон. Эту работу я выполнял пять лет.

Нельзя сказать, что работа пастуха для меня была очень тяжелая. Я в 12 лет был уже крепким высоким мальчиком, с голубыми, широко открытыми глазами, с широким, типично шиллеровским лбом и с таким же характерным для нашего отцовского родства прямым носом. В основном я был вылитый отец. Одна только форма подбородка была заимствована у матери. Характер у меня тоже в основном был как у отца. Я чувствовал себя самым счастливым человеком, когда был один с книжкой, по мере возможности избегал общества других мальчиков, страшно боялся всякой ругани или драки; так как отец не курил и не пил, то и я воспитывался с чувством брезгливости как к табаку, так и к водке.

Так с раннего детства в моем характере появились молчаливость, любовь к одиночеству, безропотная терпеливость. Но вместе с тем у меня зародилась безграничная жажда знаний, стремление узнать все на белом свете. В зимнее время, когда я жил в селе, я поглощал сотни детских книг и на русском и на немецком языках, знал наизусть сотни народных сказок разных народов. Не только дети, но и взрослые очень любили меня за то, что я им мог без конца рассказывать самые причудливые сказки. Причем, я их часто рассказывал по-своему, переделывая и приспосабливая их к нашим условиям и быту. Немало я тогда и сам сочинял рассказов сказочного жанра.

По мере того, как я подрастал, я стал понимать, что без школы и приобретения систематических знаний мне не утолить своей инстинктивной жажды к образованию. Мне было 12 лет, когда я попросил отца послать меня на зиму в земскую школу. Занятия начались 16 августа, я же вынужден был пасти стадо до конца октября. Но после того, как наша семья переехала с первым снегом в село, отец выделил мне из заработанных мною за год 25 рублей некоторую сумму и впервые в жизни купил мне сапоги и кое-что из зимней одежды.

Сегодня еще помню тот торжественный день, когда отец повел меня в начале ноября 1910 года в 3-ю начальную земскую школу. Была как раз перемена, и отец пошел в учительскую поговорить с заведующей школы относительно меня. Конечно, другие дети занимались уже больше 2-х месяцев. Кроме того, я был уже в таком возрасте, что мне надо было уже в прошлом году кончать школу, а не поступать в нее. Посмотрев на такого большого мальчика, который в первый раз пришел в школу, учитель первого класса наотрез отказался от меня, ссылаясь на перегруженность своего класса. Но отец заявил, что я уже грамотный и мне нечего будет делать в первом классе. Тогда подошла совсем молоденькая учительница, Эмма Яковлевна Эберле, погладила меня по голове и сказала, что она возьмет меня в свой - второй класс. С этого дня я был зачислен в школу.

Эмма Яковлевна оставила во мне неизгладимую память на всю жизнь. Родом она была из нашего села, дочерью волостного писаря. Она принадлежала к тем учительницам, к которым ученики привязываются как к родной матери. И так как она быстро угадывала мои способности, она уделяла мне особенно много внимания. Я часто ходил к ней на квартиру, где она показывала большие географические карты, давала мне детские и юношеские книжки. Под ее благотворным влиянием я постепенно терял свою степную дикость пастуха, подружился с учениками, принимал участие в школьных играх, выступал с декламациями на школьных праздниках.

Так как я во всех классах был первым учеником и выделялся своими умственными способностями, то Эмма Яковлевна нередко посылала меня в младшие классы в "учителя", если кто-нибудь из учителей болел или отсутствовал по другим причинам. Должно быть и важно восседал я на месте учителя за столом и вызывал учеников к доске. Это доверие учителей завоевало мне неважный авторитет среди учеников.

Эмма Яковлевна уехала от нас осенью 1912 года, когда я был в 4-ом выпускном классе. Ее перевели в село Гнилушка, Камышинского уезда. Я с ней переписывался еще два года. Она в Гнилушке вышла замуж за землемера, армянина: когда началась война 1914 года, муж был мобилизован, скоро получил офицерский чин и был отправлен на турецкий фронт. Эмма Яковлевна сопровождала мужа на фронт в качестве сестры милосердия. На турецком фронте они оба пропали без вести. После отъезда Эммы Яковлевны к нам в класс учительницей назначили Марию Харитоновну из города Вольск. Она только что окончила гимназию, и класс ее был первым педагогическим опытом. Мы ее уважали и слушали, но такого авторитета и любви, какими пользовалась Эмма Яковлевна, она не смогла завоевать. У меня лично с ней установились хорошие отношения, но все же далекие от сердечных отношений с Эммой Яковлевной.

В четвертом классе я после нового 1913 года тяжело заболел брюшным тифом. Тяжелые материальные и бытовые условия, в которых жила наша семья, дали себя почувствовать. Семеро детей спали всю зиму непосредственно на холодном и сыром глиняном полу землянки. На ночь насыпали только немного соломы и прикрывали ее тряпками. Еще прежде меня заболел Петр, и у него парализовалась на всю жизнь левая нога. Теперь очередь была за мной. Несмотря на крепкое здоровье, я все же схватил тиф, и почти три месяца моя жизнь висела на волоске. Выздоровел я благодаря исключительной заботе матери, которая неделями не спала и сама не кушала, чтобы я мог подкрепиться после болезни.

Таким образом я пропустил три решающих месяца учебного года перед выпускными экзаменами. Но тем не менее этот пропуск не повлиял на результаты экзамена. Был приглашен инспектор народных училищ из Новоузенского уездного округа. Фамилию я уже не помню, это был очень ласковый высокий мужчина с рыжей бородой. Он задавал нам много вопросов по словесности, математике, а также географии и русской истории. Мои ответы ему, по-видимому, понравились: мне присудили похвальный лист и награду - большую иллюстрированную книгу. Кроме того, инспектор по ходатайству моей учительницы обещал иметь меня в виду при распределении стипендий земства на будущий учебный год, чтобы меня можно было послать куда-нибудь в среднее учебное заведение.

Моя учительница хотела устроить меня в гимназию или учительскую семинарию. К сожалению, предоставленная мне Новоузенским уездным земством стипендия в 80 рублей в год была настолько незначительна, что ее еле хватало на уплату за право учения, а жить в городе было не на что. Пришлось идти туда, где было дешевле. Издавна основная масса народных учителей в немецких колониях католического вероисповедания в России воспитывались в 4-классном Приготовительном училище при Саратовской католической духовной семинарии. (Учителя для школ колонистов евангелическо-лютеранского вероисповедания в основном воспитывались в 2-х центральных 4-классных училищах в Екатеринграде и в Голом [Лесном] Карамыше. Все содержание воспитанника в Саратовском училище (вместе с платой за право учения) стоило 150 рублей в год. Причем, в 3 и 4 классах ученики содержались бесплатно за счет фонда колонистов Поволжья и Южной России. По исключительной бедности нашей семьи пришлось оставить мысль о поступлении в гимназию и согласиться на предложение отца поступить в Приготовительное училище при духовной семинарии.

После того, как был решен вопрос об учебном заведении, передо мной встал другой вопрос: нельзя ли для того, чтобы скорее попасть на бесплатное содержание "фонда колонистов", поступить сразу во второй класс. Конечно, полученное мною образование в объеме начальной земской школы с трудом давало мне право на поступление в 1 класс, если принять во внимание повышенные требования к поступающим по иностранным языкам. Но что только не в состоянии преодолеть сильная воля и страстное желание учиться? Я начал усиленно заниматься два летних месяца немецким и латинским языками и осенью выдержал испытание и был зачислен во второй класс.

Наше приготовительное училище находилось в одном здании с "большой" или духовной семинарией, которая имела 5 курсов. Здание это стояло на Мало-Сергиевской улице и было окружено высокой каменной стеной. Внутри стены, кроме главного здания, находилось множество домов (квартиры профессоров и преподавателей, больница, спальни и т.д.) и хозяйственных построек. Раньше, до основания семинарии в 1856 году, тут был размещен Саратовский институт благородных девиц, для которого выстроили новый дом. Самое красивое в этом небольшом, изолированном за каменной стеной городе был огромный сад с широкими аллеями, откуда открывался замечательный вид на Волгу. По правую сторону от нас были расположены: реальное училище и православная духовная семинария, по левую - через два здания - дом губернатора.

Я учился в Приготовительном училище три года (1913-1916) и окончил его первым учеником с похвальной грамотой и наградой. Учебная программа по общеобразовательным предметам была в основном построена по программе 4-х классов гимназии. Такие предметы, как география, ботаника, биология, физика, алгебра, геометрия, зоология, русская история, русский язык и литература, проходились в таком же объеме, как в 4-х классах гимназии. Все преподаватели этих предметов жили в городе и являлись преподавателями гимназии или других средних учебных заведений. На совершенно особом положении находились такие предметы, как всеобщая история, немецкий, латинский и французский языки и несколько других предметов. Им уделялось исключительное внимание, отводилось огромное количество часов, и объем и степень их значения после окончания Приготовительного училища превышали не только программу гимназии, но и, пожалуй, университета. Так, например, в четвертом классе мы не только писали совершенно свободно сочинения на этих трех языках, но и устраивали литературные вечера, на которых выступали со стихами латинских, немецких и французских классиков и читали самими нами сочиненные историко-литературные доклады на этих языках. Кроме общего классного наставника у нас были еще специальные наставники по иностранным языкам, следившие за правильным произношением и исправлявшие наши ошибки, когда мы во время прогулок разговаривали на иностранных языках.

Преподаватели наши были люди серьезные и знающие свой предмет. Русскую литературу сперва нам преподавал профессор Казанской духовной семинарии, живший в Саратове на пенсии. Он по понятным причинам питал особое пристрастие к Гоголю. Мы же, молодежь, увлекались больше Пушкиным, Жуковским, Тургеневым. Лев Николаевич Толстой, опять-таки по понятным причинам, был в загоне у нашего профессора: некоторые произведения Л.Н. Толстого нам было запрещено читать. Но это положение изменилось, когда в 4-ом классе стал преподавать эвакуированный по случаю войны из Вильны учитель гимназии Полубинский. Он был страстным поклонником Пушкина и Лермонтова и сумел вселить эту любовь и в сердца своих слушателей. Полубинский был очень живой и литературно образованный человек, любил молодежь и давал нам много советов по изучению русской литературы.

Но, несомненно, самым авторитетным и уважаемым всеми был преподаватель немецкого языка и литературы Иван Кульдкеп. По национальному происхождению он был эстонец с острова Эзель, по вероисповеданию лютеранин. В мое время это был старик лет шестидесяти пяти. В семинарии он работал уже 40 лет, так что большинство учителей в колонии приходились ему учениками. Его слава, как крупнейшего знатока немецкого языка и литературы, простиралась далеко за пределы Поволжья. Характерными особенностями И. Кульдкепа как педагога были: высокая требовательность и абсолютная справедливость в оценке знаний, "предъявляемые в равной степени ко всем". Никто никогда не мог пожаловаться на несправедливость или неправильность поставленных им отметок. У него была своя особая система подсчета и оценок ошибок, и эту систему он на первых же уроках прививал ученикам. Применял он не пятибальную систему, как все остальные преподаватели, а четырехбальную, которая в пределах каждого балла разбивалась еще на четыре балла. Он говорил, что на 5 предмет знает только Бог, на 4 учитель, а ученик только на 3. Диктант или изложение, написанные без единой ошибки, он оценивал на 4. В отношении меня старик, однако, скоро был вынужден сделать небольшое исключение из своих правил. Дело в том, что я за три года учебы в Приготовительном училище по диктанту и изложению сделал только на первом уроке одну ошибку - забыл при диктанте поставить точку над "i". Стиль моих изложений и абсолютное отсутствие орфографических ошибок и безупречный почерк до того поразили старика, что он ставил мне все время 4+.

Особый интерес представляли уроки литературы у Кульдкепа. Его характеристика произведений Шиллера и Гете, романтиков и Гейне на всю жизнь врезались нам в память. Во мне лично Кульдкеп возбудил проявившийся уже раньше живейший интерес к западноевропейским литературам. К сожаленью, в личной жизни этот удивительно спокойный и выдержанный человек, никогда не терявший равновесия, жил до того отшельником, что не представлялось никаких возможностей завязать более близкие отношения с ним. Это был старый холостяк, без родственников и семьи, живший за оврагом, в небольшом собственном домике. Его скудное домашнее хозяйство вела седая старушка-работница. Кульдкеп умер в полном одиночестве уже после революции в 1919 году.

Полной противоположностью по темпераменту всегда уравновешенному Кульдкепу был преподаватель алгебры, геометрии и тригонометрии Запасник. Горячий поляк, преподаватель технических училищ, выходец из польских губерний, всегда одетый по последней моде, он несколько свысока смотрел на нас - неуклюжих в обращении крестьянских детей-колонистов. Если кто-нибудь неважно отвечал урок, он всегда нервничал, кричал на ученика и обычно заканчивал: "Вам не учиться надо, а ходить за плугом и лошадей гонять". Я его боялся больше всех. Математика для меня всегда была и осталась самым нелюбимым из всех предметов.

Конечно, при всей моей исключительной памяти я хорошо выучивал и запоминал алгебраические и геометрические формулы, но я их при опросе повторял совершенно механически, без души, с отвращением. Если же Запасник давал мне решать на доске комбинированные и сложные задачи, то я иногда затруднялся правильно решать задачу. И хотя Запаснику было неудобно на меня кричать, как на первого ученика, что, мол, вам не учиться надо, а лошадей гонять, но он все же повторял про себя, что и во мне сидит неповоротливый мужик.

Понятно, что пренебрежительное отношение заносчивого пана преподавателя математики к нам, как к "детям мужиков", не могло вызвать с нашей стороны особого уважения или любви к нему.

Семинария, в которой я учился, была строго закрытым учебным заведением. Не только внешняя каменная стена, изолировавшая нас от всего внешнего мира, но и весь порядок внутренней жизни напоминал монастырь. Правда, духовная семинария жила строго изолированно от нашего Приготовительного училища, до того строго, что разговаривать между собой воспитанникам нельзя было. Бывало так, что у кого-нибудь из наших учеников имелся брат в духовной семинарии и, несмотря на то, что оба учебных заведения находились под одной крышей, - свидание они могли получать только по воскресеньям и то по специальному разрешению инспектора или ректора. Каждая минута дня была строго регламентирована: подъем, уборка, завтрак, прогулка, приготовление уроков, занятия в классе, обед, прогулка, уроки, послеобеденный чай, прогулка, приготовление уроков, игры, сон. Вся жизнь протекала нормированно, в труде. Весь наш быт был скромный: спальни, общий зал для занятий, классы, вся школьная мебель мало чем отличалась от самой бедной сельской школы. Белье и постель у каждого воспитанника были свои, кухня и столовая - общие. Как дирекция ухитрялась кормить и учить нас 9,5 месяцев на 150 рублей, не знаю. Но пища была хорошая и напоминала сытный крестьянский стол. Ребята были здоровыми крестьянскими парнями и чувствовали себя при этом питании прекрасно.

В Приготовительном училище обучалось около 170 воспитанников. Около половины из них были из колоний Поволжья, другие из всех областей России, но в основном из Херсонской, Таврической, Екатеринославской губерний и области Войска Донского. Отдельные ученики приезжали из Сибири, Кавказа и Прибалтики. Жили мы в общей дружной семье, на прогулках и т.п. группировались по землячествам. К сожалению, мне и тут не удалось преодолеть в своем характере тяги к одиночеству, к замкнутости. Дело в том, что за весьма немногими исключениями все ученики являлись детьми богатых крестьян, имели по 2-3 формы и обладали порядочной суммой карманных денег. У меня же была только изношенная форма, а на покупку учебников и школьных принадлежностей, а также необходимый минимум карманных денег мне приходилось репетиторствовать, т.е. давать уроки неуспевающим ученикам младших классов. Это мое бедственное положение нередко бывало предметом насмешек со стороны учеников-богачей. Это являлось местью за то, что мне легко давалось учение, что я в умственном развитии опередил большинство из них. Я же реагировал на эти насмешки полным пренебрежением их общества и держался даже на прогулках в саду или за городом в одиночестве. Но, понятно, в тогдашнем моем возрасте было бы несчастием, если бы у меня не было никаких друзей. Были у меня хорошие друзья, с которыми я предавался сладким мечтам юности, с которыми я строил планы будущей жизни. Такими близкими друзьями, светлая память о которых сохранилась у меня на всю жизнь, были: во 2-ом классе Георг Берр, в 3-ем классе - Яков Фейт, в 4-ом - Лаврентий Штейн. Все трое умерли рано: первые два погибли в 1917 году на фронте, а Штейн умер от тифа в 1918 г. Их дружба украшала дни моей молодости и значительно смягчила мой угрюмый нрав и склонность к одиночеству.

Но лучшими товарищами в течение всей моей жизни всегда были книги. Семинария обладала огромной библиотекой, в которой находилась не только вся классическая литература - латинская и греческая, русская и польская, немецкая и французская, испанская и английская, но и все основные труды по истории, географии, философии, истории литературы и искусства европейских народов. Кроме того, в библиотеке был специальный отдел приключенческой и воспитательной литературы для юношества, тут же находились книги мировых путешественников и великих открытий. Понятно, состав книг был отобран по строгой цензуре. Революционная марксистская литература исключалась. Это не значит, что ее вообще не было: она хранилась в особом шкафу, куда доступ нам был запрещен. Но, конечно, мы не были бы молодыми, если бы не сумели доставать по знакомству с библиотекарями запрещенную литературу. Ее приходилось читать тайно от классного надзирателя и начальства, иначе тебе грозила неминуемо тройка по поведению, а это равносильно не только исключению из училища, но с этой тройкой нигде не принимали тебя в другое учебное заведение. Вообще же сказать надо, что после 1905 года дисциплина была уже не та, что раньше: ученики то и дело читали запрещенную литературу, а осенью 1915 года почти весь состав учащихся 4-го класса из протеста против какого-то распоряжения дирекции оставил училище и уехал. Я вынужден был остаться только потому, что не было средств для поступления в другую школу.

Из спорта у нас процветали два вида: катание на коньках и волейбол. Каждую зиму между садом и главным корпусом устраивали огромный каток, на котором во время новогодних праздников устраивались состязания на коньках. Эти состязания протекали в особенно торжественной обстановке, с ракетами и иллюминацией и т.д. Я спортом не занимался.

В конце мая 1916 года я окончил Приготовительное училище. Перейти в гимназию у меня не было никаких шансов. Оставалось одно: экстерном сдать экзамен на звание народного учителя. Несомненно, что по большинству предметов наше училище давало гораздо больше, чем учительская семинария. Но в нашей учебной программе отсутствовало несколько специальных педагогических предметов, проходимых в учительской семинарии. Пришлось самостоятельно готовиться по этим предметам. К летнему заседанию комиссии по экстернату в нашем уездном городе Новоузенск я подготовиться уже не успел. Поэтому, не имея звания земского учителя, я осенью 1916 года устроился частным учителем на хуторе Сарай-Горском недалеко от станции Чалыкла по Рязано-Уральской ж.д. (не доезжая 70 км до Уральска). Здесь я готовился к экзамену и сдал его весною 1917 года. Осенью 1917 года я был назначен учителем в 2-классное министерское училище в моем родном селе. Так начался первый этап моей самостоятельной жизни - 4 года работы учителем в сельской местности.

Эти 4 года падают как раз на первые годы после Октябрьской революции 1917 года. Советская власть у нас установилась одновременно с победой рабочего класса в Петрограде: ночью с 24 на 25 октября по ст. ст. Саратовский Совет рабочих и солдатских депутатов взял власть в свои руки. Но это было в областном центре. На селе же у нас Совет был организован лишь весною 1918 года, так что почти еще год все оставалось по-прежнему. Летом же был организован в Саратове комиссариат по делам немецких колоний Поволжья, а осенью декретом за подписью В.И. Ленина на территории Саратовской и Самарской губерний была выделена автономная область немцев Поволжья, преобразованная затем в 1923 году в АССР Немцев Поволжья.

С образованием национальной автономии была реорганизована вся система народного образования: была введена единая трудовая школа I и II ступени, языком преподавания введен немецкий язык. Летом 1918 года в новом уездном центре Ровном состоялся съезд учителей новой автономии, там же проходили краткосрочные курсы по ознакомлению с основными принципами советской школы. Меня назначили преподавателем языка и литературы в открытой в нашем селе школе II ступени и избрали председателем школьного совета - должности, которые я занимал с 1918 - 1921 гг.

Трудно передать энтузиазм, с которым молодая советская интеллигенция взялась тогда за работу по народному образованию. В методической области это были годы исканий, ибо всем было ясно, что старая система не годилась, а новую надо было еще создать. В нашем селе работало 5 школ с 22 учителями, учебой были охвачены все дети. Несомненно, что при применении новых методов мы нередко ошибались, особенно при введении трудовых процессов, при организации самоуправления учащихся, при недооценке урока, отмене домашних заданий и т.д. Все эти перегибы были исправлены. Несмотря на это, годы моей работы в школе оставили в моей памяти неизгладимый отпечаток чего-то очень хорошего, неповторимого.

Роль учителя совершенно изменилась: учитель стал общественным работником, принимал участие в массово-культурной работе на селе, выбирался в местный совет, помогал проводить общественно-массовые и политические кампании. Я выступал на каждом празднике 1 мая и 7 ноября, с 1918 - 1921 гг. возглавлял работу местной театральной комиссии и ставил на сцене Народного дома десятки русских и немецких пьес. Помнится, что и сам написал две пьесы, которые и после моего отъезда долго шли на сцене.

В материальном отношении семья наша (а я жил в семье) жила плохо. Ни скота, ни инвентаря у нас уже не было, а одно мое скудное жалование не могло прокормить большую семью. Старший брат Карл был мобилизован в 1915 году в царскую армию и сражался на турецком фронте, он вернулся домой осенью 1918 г. Как раз в это время из центра был получен приказ об образовании национальных полков в автономной области для Красной Армии. Карл вступил в 1 Добровольческий полк немцев Поволжья, отправился на фронт против Деникина и 25 февраля 1919 г. был убит около гор. Славянск, на ст. Курдюмовка. Отец к этому времени почти совершенно ослеп и, хотя ему было только 54 года, очень ослаб. Долголетний непосильный труд и недостаток питания дали себя чувствовать. Известие о смерти старшего сына сильно на него повлияло. И когда он в марте заболел неизвестной до этого тяжелой формой гриппа (испанка), он не выдержал и умер 23 марта 1919 года.

После смерти отца вся семья осталась на моем иждивении. Мать работала без устали на огороде и в семье, но сил у нее мало осталось. Летом 1919 года, когда автономная область приступила к организации 2-го Добровольческого полка для Красной Армии, приказом Казанского военного округа было предложено выделить 50% учителей для призыва в армию. Среди выделенных находился и я. Прежде при призыве моего года рождения в январе 1917 г. я был забракован за неизлечимый порок сердца. То же самое повторилось при призыве в октябре 1918 г. Сейчас же меня зачислили без врачебной комиссии писарем в штаб полка. Через две недели полк получил приказ выехать на фронт против Деникина. Перед отправкой меня подвергли медицинскому осмотру и опять забраковали по ст. 56 (порок сердца).

Вернувшись домой, я застал мать в отчаянии. Чтобы хоть немного увеличить заработок, пришлось, кроме преподавательской работы в школе, взять на себя еще заведывание районной библиотекой и краеведческим музеем. Библиотека у нас была очень хорошая: прежнее Новоузенское уездное земство стояло чуть ли не на первом месте в России по организации народных библиотек, школ, больниц и т.д. Районная библиотека содержала около 25 тысяч экземпляров книг, среди них все русские и немецкие классики.

Так, в неутомимой напряженной педагогической и внешкольной работе приближался страшный 1921 год на Волге. Уже в 1920 году на Нижней Волге был плохой урожай, в 1921 же году ничего не уродилось. Люди голодали из месяца в месяц. У кого еще были лошадка и телега, тот погружал семью в телегу и уезжал куда глаза глядят, лишь бы подальше от мертвого села. Уже стала прибывать первая помощь организации "помгола", когда областной отдел народного образования начал по селам собирать голодающих детей, сирот, чтобы отправить их по договоренности к немецким колонистам Тираспольского уезда Одесской губернии. Составили эшелон по 500 детей, к ним назначили 10 человек воспитателей, в том числе и меня. Со мной поехала и вся моя семья, за исключением Якова, который в это время находился в Красной Армии. 17 сентября 1921 г. мы сели на пароход в Марксштадте (бывш. Екатериненштадт), через день мы прибыли в Саратов. Здесь нас ждал специальный поезд Красного Креста, полностью оборудованный АРА. Нас всех погрузили, и поезд отправился в направлении Ртищево-Тамбов-Воронеж-Киев-Тирасполь. Детей-сирот мы подбирали на улице в тряпках. Хотя кое-что и было сделано для санитарной обработки, но тем не менее через несколько дней в эшелоне вспыхнула эпидемия сыпного тифа. Из 500 человек детей заболело 60. Заболел и я и вся наша семья. Меня с больными детьми положили в Тираспольскую городскую больницу. Я с большим трудом перенес кризис. Мать, которая и до этого была уже слабая, не вынесла тифа: она умерла 25 октября 1921 года в больнице. Не вынесли болезни и оба моих брата: Александр (16 лет) умер 1-го, а Иван (14 лет) 3 декабря 1921 года.

Все они похоронены в общей могиле на городском кладбище. Относительно сносно тиф перенес только брат Петр, его отвезли в колонию. Я же с нашей маленькой семилетней сестренкой Викторией после кризиса медленно поправлялся. Главный врач больницы сделал глупость и выписал нас раньше времени: по дороге в колонию (стояла уже холодная осень) я и сестренка заболели возвратным тифом, и нас положили в глухую волостную больницу села Павловки, где в это время не было ни врача, ни подходящего ухода, ни питания. Здесь сестренка Виктория умерла 25 ноября и похоронена на кладбище соседней колонии Бергдорф. В середине декабря меня выписали в крайне слабом состоянии и отправили в колонию Трехграды. Тут у меня было еще два возврата, и я встал с постели лишь в конце марта. Эти три месяца относятся к самым мрачным дням в моей жизни: тяжело больной инфекционной болезнью, я был в тягость чужим людям, которые, понятно, относились ко мне крайне недружелюбно. Когда я, наконец, встал на ноги, я отправился в Тирасполь в уездный отдел народного образования и получил назначение школьного инструктора.

Почти полгода я работал в своей новой должности. Мне приходилось бывать все время в командировке по селам. В уезде были украинские, русские, молдавские и немецкие школы. Вообще организация советской школы в тех местностях Украины тогда еще отставала от РСФСР, и поэтому мой относительно богатый опыт пришелся очень кстати. С другой стороны, эта работа знакомила меня с бытом и жизнью украинского и молдавского народов, которые я до этого мало знал.

Осенью 1922 года я послал брата Петра на Волгу домой, где он устроился в семилетке с интернатом, сам же я поехал в Москву для поступления в Университет. Командировку я достал в Наркомпросе и поступил на литературно-лингвистическое отделение (западное отделение) 2-го Моск. Гос. Университета (бывш. Высшие Женские Курсы). Так началась моя учеба в Университете, о которой я мечтал будучи еще пастухом в степях Поволжья.

Когда сейчас вспоминаешь студенческие года, то ясно осознаешь недостатки тогдашнего высшего образования, но, с другой стороны, совершенно неповторимым является тот энтузиазм, с которым пролетарское студенчество, пришедшее из самой гущи народных масс, принялось за учебу. Помнится первое общее собрание студентов: на кафедру поднялся Ревякин, деревенский парень в лаптях из Рязанской губернии, от имени всех он дал ректору слово, что пролетарское студенчество будет учиться, как этого требует партия и правительство (Ревякин этот - будущий московский профессор русской литературы). И мы сдержали свое слово. Иногда, когда небольшой стипендии не хватало, мы по очереди ходили по одному дню в неделю разгружать вагоны на вокзалах, но в общем мы жили неплохо.

Из общеобразовательных и педагогических лекций для формирования нашего мировоззрения особое значение имели: история русской философии, исторический материализм (проф. Полянский), экономическая география (проф. Дахшлегер), история педагогических идей (проф. Виноградов), психология (проф. Корнилов), история внешкольного образования в России (проф. Чехов), история искусства (проф. Кудрявцев). Из специальных предметов наиболее важными считались: древняя русская литература (проф. Н.К. Гудзий), новая русская литература (проф. Переверзев, Пиксанов, Сакулин), русский литературный язык (проф. Голованов), русская диалектология (проф. Каринский), русская грамматика (проф. Пешковский), методика русского языка (проф. Афанасьев).

По более узкой специальности по западноевропейским языкам и литературам я прослушал курсы лекций: история западноевропейской литературы (акад. М.Н. Розанов), театр Шекспира (проф. В.К. Мюллер), семинар по Гете (Бломериус-Шмоль), семинар по немецким романтикам (М.Г. Лорх), курс общего языкознания (проф. М.Н. Петерсон), романская и германская филология (проф. М.В. Сергиевский), методика преподавания иностранных языков (проф. К.А. Ганшина).

Перестройка высшей школы тогда была на полном ходу. Общественные дисциплины, как философия, история, педагогика и т.д., читались уже с точки зрения марксизма, специальные же литературные и лингвистические предметы преподавались еще по старинке. Один только проф. Переверзев усиленно насаждал свой "социологический метод" в литературоведении.

Еще будучи студентом я в октябре 1923 года поступил в институт Маркса и Энгельса. Институт этот до 1922 года существовал на правах кабинета марксизма в стенах Социалистической Академии, но был выделен под руководством Д.Б. Рязанова в 1922 году в самостоятельный научно-исследовательский институт и размещен в особняке князей Долгоруких на Мал. Знаменке 5. К моменту моего поступления на работу директор как раз привез первые ящики с фотокопиями рукописей Маркса и Энгельса. По договору с Правлением германской социал-демократической партии в Берлине, в ведении которой находилось рукописное наследство Маркса и Энгельса, институт получил право сфотографировать все наследство Маркса и Энгельса (рукописи, книги и т.д.). Эта работа проводилась в течение пяти лет (1923-1928). Заведывание этим рукописным архивом и руководство расшифровкой рукописей и редактирование их на языке оригинала было поручено мне. Над этой исключительно трудоемкой, тяжелой и ответственной работой я сидел 10 лет (1923-1933), не считаясь со временем и здоровьем. Рукописное наследство Маркса и Энгельса составляло 40 тысяч фотоснимков, не считая тех рукописей, которые хранились у нас в оригинале. Расшифрованный и отредактированный текст сочинений и писем Маркса и Энгельса составлял 40 объемистых томов полного академического издания. (Из проектируемого издания удалось осуществить лишь издание 12 томов, в подготовке которых я принимал деятельное участие). В рукописном наследстве Маркса и Энгельса имеются документы на 16 языках. Если я до этого свободно работал на 7-8 иностранных языках, то теперь мне пришлось засесть за изучение еще 7-8 языков. К концу работы в 1933 г. я работал на 16 иностранных языках.

Работа в институте Маркса и Энгельса имела много положительных сторон для меня: она мне давала гораздо больше, чем учеба в университете. Начать с того, что ИМЭЛ получал ежедневно до 350 газет на всех языках мира, около 500 журналов по общественным наукам. Один только ежедневный просмотр этой периодической печати способствовал усовершенствованию в иностранных языках и давал повод к прочтению интересных статей. Во-вторых, за 10 лет моей работы библиотека выросла до миллиона томов, причем иностранное комплектование прошло большей частью через мои руки. Дальше: расшифровка и редактирование рукописей, особенно же составление историко-филологических комментариев к академическому изданию - требовали прочтения и собирания огромной массы биографических и исторических данных обо всех значительных и незначительных личностях и событиях XIX века. Понятно, что с течением времени я превратился в настоящую энциклопедию знания по марксоведению и - в более обширной области - всей истории и культуры XIX столетия. При этом должен с благодарностью отметить заслуги венгерского профессора эмигранта Э.И. Цобеля, под руководством которого я работал первые годы.

Одновременно с работой в ИМЭЛ я продолжал свое академическое образование. Университет я окончил весной 1925 года письменной дипломной работой "Социальная лирика 1830-40 годов в Германии". Работа эта не была дипломной в обычном понимании этого слова: она по объему и теоретическому уровню стояла на высоте докторской диссертации, как они приняты в заграничных университетах. Академик М.Н. Розанов, который рецензировал мою выпускную работу, отметил ее высокий уровень и рекомендовал меня зачислить аспирантом по западноевропейским литературам. Такой новый аспирантский центр в 1925 году как раз и открылся при I Московском университете, при научно-исследовательском институте языка и литературы. Осенью 1925 г. я был зачислен аспирантом в "РАНИОН".

Аспирантский стаж длился четыре года: на три года было рассчитано прохождение т.н. кандидатского минимума, а четвертый год отведен на кандидатскую диссертацию. Аспирантов по языку и литературе (русской и иностранной) набралось около 50 человек. Эти четыре года аспирантского стажа были исключительно интересны тем, что имелись большие научные коллективы, в которые входили научные работники, начиная с академиков и кончая аспирантами, которые разрабатывали в плановом порядке большие исследовательские темы. Эти годы вместе с тем были и решающими в смысле выработки марксистской методологии. Вообще же можно сказать, что 1925-29 гг. были годами господства в советском литературоведении "социологического метода" Переверзева и Фриче. Причем руководителем, конечно, был Переверзев, а не Фриче. Последний, собственно, лишь поддерживал своим партийным влиянием первого. И вместе с тем, именно "ранионовские" аспиранты в будущем дали основные кадры вузовских работников. Так, вместе учились со мною в аспирантуре: по русской литературе М.Б. Храпченко, А. Ревякин, У.Р. Фохт, М. Дробынин, М. Юнович, Н.Ф. Бельчиков, Л.И. Тимофеев, Г.Н. Поспелов, Соболев, по западной литературе: И.М. Пусинов, И.И. Анисимов, С.С. Динамов, А.Я. Заправская, Е.Л. Гальперина, Риза-Задэ (Магеровская), Ю.И. Данилин, Н.М. Эйшискина, Б.И. Пуришев, Пранкус.

Я, как и большинство западников, был прикреплен к акад. В.М. Фриче. Но несмотря на то, что Владимир Максимович в личной жизни был очень скромным и обаятельным человеком, это прикрепление носило чисто формальный характер: В.М. Фриче занимал около двух десятков ответственных должностей и вечно был до того утомлен, что у меня лично никогда не хватало совести обращаться к нему со своими вопросами. В сущности говоря, я и аспирантуру свою проходил самостоятельно и не примыкал к "социологическому направлению" В.Ф. Переверзева и В.М. Фриче.

Летом 1928 года Главнаука Наркомпроса РСФСР командировала меня на 2 месяца в Германию для подготовки научной диссертации. Я выбрал себе тему: монографию о немецком революционном поэте 1848 г. - Георге Веерте. Его рукописное наследство ИМЭЛ по моей просьбе сфотографировал (по согласию с родственниками поэта, у которых хранились рукописи). Кроме того, я за два месяца пребывания в Германии собрал много неизвестного материала о Г. Веерте и его окружении (главным образом из редких газет и журналов). Через год диссертация была готова, я ее публично защитил. Моего научного руководителя В.М. Фриче уже не было в живых. Кстати, это была единственная диссертация в институте языка и литературы РАНИОН.

Со смертью акад. В.М. Фриче и уходом акад. М.Н. Розанова на пенсию по болезни сразу освободились две кафедры западной литературы в I и II МГУ. Заведующим кафедрой на место акад. М.Н. Розанова во II МГУ осенью 1929 года был назначен я.

С 1929 по 1938 гг. кафедра всеобщей литературы II Москов. Государственного университета (с 1932 г. Моск. Гос. Педагог. ин-та) была моим основным местом работы. В связи с тем, что литературный факультет I МГУ скоро закрылся и в Москве не было устойчивого литературно-исследовательского учреждения, кафедре МГПИ вскоре было суждено начать играть научно-педагогическую и исследовательскую роль во всесоюзном масштабе: все вузовские программы, учебники и учебные пособия по всеобщей литературе исходили исключительно из этой кафедры. Еще большую роль она сыграла в подготовке преподавательских кадров для вузов: при кафедре работало 5 профессоров, 8 доцентов и ежегодно от 20 до 30 аспирантов. Кафедра выпускала "ученые записки" и сборники, в которых печаталась почти исключительно молодежь. Среди аспирантской молодежи выделялись (они все защитили диссертации и сделались видными учеными и педагогическими деятелями): В.Р. Гриб, Денисова, Пинский, Иващенко, Миримский, Заблудовский, Аникст, Фрадкин, Штейн, Кузьмин, Е. Таль, Елизарова и мн. др.

Эти же 1929-1938 гг. были расцветом и моей научно-исследовательской и педагогической деятельности. За эти годы мною опубликованы 17 книг и свыше 100 статей в научных журналах и сборниках. Планы научной работы у меня были обширные: я находился в самом расцвете творческих сил, когда всем моим планам и надеждам был положен конец.

Изменилась в эти годы и моя личная жизнь. Я долго не женился и вообще не любил общества - ни женского, ни мужского. Уж слишком мне казалось все это пустым занятием, отрывающим тебя от работы. Я по всему своему складу жизни и ума был человеком одиноким, любящим свои научные занятия, книги и рукописи больше всего на свете. От бывшей семьи в живых было только два брата: Петр и Яков. Петр женился рано, еще будучи на рабфаке (на односельчанке Розе Ивановне Штерцер, болевшей туберкулезом легких); он выказывал большие способности к математике и по окончании рабфака намеревался поступить на физико-математический факультет Саратовского университета. Но он заразился от жены туберкулезом и вынужден был оставить учебу. Он прожил еще 11 лет в родном селе и умер в январе 1939 года.

Другой брат Яков не имел способностей к науке. Он женился на односельчанке Марии Зульцбах и занимался сельским хозяйством. У него было 5 детей (у Петра 2 девочки). Яков с семьей был выслан после начала второй мировой войны вместе со всеми немцами Поволжья в Сибирь, где он живет в Алтайском крае.

Я жил холостяком до 36 лет. Знал только книги и работу. Но чем дальше, тем стало скучнее. Хотелось иметь своих близких людей вокруг себя, а главное - иметь дочку. Беда моя только состояла в том, что я совершенно не знал женщин, их психологию и повадки. Мне казалось так, что по-настоящему человек любит только один раз, и если уж полюбит кого-нибудь, так на всю жизнь, иначе и любить не стоит. "Жизнь за жизнь" - так мыслилась мне совместная жизнь с женой.

Инна Васильевна Нагорнова только что окончила второй курс литфака МГПИ, когда я с ней познакомился. Ей шел тогда 22-й год, а мне 37-й. Она была приемной дочерью профессора механики Василия Корниловича Нагорнова и носила его фамилию. Настоящее ее имя было: Нина Андреевна Воробьева. Отец ее, инженер Воробьев, работал в Воронеже, где женился на местной красавице. Но во время первой мировой войны отец находился в армии, а мать к началу революции умерла от тифа. Осталась Инна (Нина) и братишка Виктор. Во время голода дедушка по материнской линии поместил девочку в детский дом. Отец так и не вернулся домой, он служил где-то на Кубани и был убит бандитами, когда он вез большую сумму заработной платы служащим. После смерти отца родная тетя Инны, Полина Андреевна Нагорнова, приехала в Воронеж и забрала девочку к себе, тем более, что детей у Нагорновых не было. Так Инна провела свои юные годы в новой семье в гор. Смела (недалеко от Киева), где Василий Корнилович был директором сахарного завода. В середине 20-х годов Нагорновы переехали в Москву, и Инна здесь окончила семилетку и радиотехнический техникум. Но так как наклонности у нее были к литературе, то она осенью 1933 года поступила на литфак МГПИ. Василий Корнилович, который в последнее время работал профессором механики Московской промакадемии им. Сталина, умер весною 1935 года. Мы с Инной женились в сентябре 1935 года. Нам суждено было прожить вместе только три года. 10 июля 1936 года родилась наша дочка Флора. Я не могу жаловаться на жизнь 1935-38 гг. Дочка принесла нам столько радости и счастья, что, кажется, не было и не будет на свете такого счастливого отца, каким был я. Не могу жаловаться и на Инну Васильевну. Несмотря на ее неровный и нервный характер, мы с ней жили хорошо. Очень хорошо ко мне относилась и бабушка Полина Андреевна. Тем большим ударом для меня было впоследствии совершенно непонятное и недостойное поведение Инны Васильевны по отношению ко мне, когда я оказался в беде и несчастии.

Источник: Архив ИМЛИ им. А.М. Горького (г. Москва). Ф. 615. Оп. 1.